2004
май
5 (58)

Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу,
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя.
Юрий Левитанский
Аркадий Разгон


МАРСЕЛЬЕЗА


Аркадий Разгон (в центре) с братьями Львом (справа) и Натаном.
Фото Владимира Терлецкого. Печатается впервые.

    Поздним мартовским вечером начальник политотдела дивизии полковник Жданович собрал у себя совещание руководящих работников штаба. Я не принадлежал к славной когорте штабных командиров и поэтому был удивлен, когда и мне было приказано явиться на это представительное совещание. Жданович был умен, крут и требователен. Но к «интеллигенции в погонах», как он называл газетчиков, относился доброжелательно. Поэт Сергей Островой — как говорили, из самых лучших побуждений — подарил Ждановичу свой сборник стихов с трогательной надписью «Судьбу свою вручаю смело начальнику политотдела».
    Политотдел занимал фольварк, который на одном из квадратов карты Восточной Пруссии был обозначен как «Господский двор Гросс Пайстен». Один из полков дивизии два дня назад занял фольварк и сюда переехал политотдел.
    В большой комнате я увидел офицеров, чьи должности ничего не смогли мне объяснить о назначении совещания. Здесь находились начальник санитарной службы дивизии, начпрод, командир трофейной команды и даже капельмейстер музвзвода Боря Хаит. Офицеры были в хорошем настроении. Сегодня утром части дивизии заняли город Алленштайн, и начпрод, вернувшись из захваченных складов, одаривал собравшихся офицеров немецкими сигаретами, которые страшно дымили, издавая запах жженой соломы.
    Полковник Жданович стремительно вошел в комнату, быстро ответил на приветствие, махнул рукой, чтобы сели, и сказал:
    — Товарищи офицеры! В полосе наступления нашей дивизии находится замок Греминштайн. В нем расположен лагерь военнопленных французских офицеров. Они там сидят со времени разгрома Франции — почти пять лет.
    Сейчас я был у члена военного совета армии и он рассказал мне, что в свое время французские офицеры отказались присягнуть Пэтэну и потому находились в лагере в самых жестоких условиях. На каторжные работы их, правда, не гоняли, но кормили впроголодь. Тем более, что «Красный Крест» к ним и близко не подпускали.
    В сущности, замок Греминштайн уже свободен. Сегодня там побывали армейские разведчики. Среди пленных находится генерал Гренье — командир одной из французских дивизий. Завтра утром мы официально будем освобождать и приветствовать наших французских союзников. Что для этого нужно сделать? Приказываю: начсандиву подтянуть к замку две санитарные летучки, обследовать французов, побанить их, сменить белье. Начпроду: позаботиться, накормить-напоить. Только не перебарщивай, начпрод! А то ты у нас человек жалостливый, подвезешь цистерну спирта — они и ноги протянут. Трофейщикам нужно изготовить несколько французских флагов. Возьмете в штабе нужные размеры и цвета. И еще: военный совет армии придает церемонии освобождения французов большое политическое значение. Поэтому их нужно встретить национальным гимном. Хаит, ты знаешь мотив «Марсельезы»?
    Хаит поднялся и, скося глаза на потолок, сказал:
    — Ну, в общем-то, товарищ полковник, можно вспомнить.
    — Что значит «в общем-то» и что значит «вспомнить»? — взорвался Жданович. — Надо знать гимны союзников. Я себе представляю: выходят из лагеря голодные французы, а Хаит со своим одесским джазом играет им «Вот входит Маня в залу...» В общем, так: к утру твой дивизионный «персимфанс» должен разучить «Марсельезу». Поможет тебе в этом Разгон. От газеты я его временно освобождаю. Я слышал, что он знаток музыки, — в Вильнюсе отпрашивался у меня в филармонию. Правда, говорят, что в тот вечер видели его не на концерте, а в госпитале у врачих. Так вот: вспоминайте «Марсельезу». Утром проверю.
    Хаит и я ушли в музвзвод и стали вспоминать «Марсельезу». Собственно, мы вспомнили ее вариант, который был русской революционной песней «Рабочая Марсельеза»:

  Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног.
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог...

    Мелодия французского гимна, видимо, все же отличалась от «Рабочей Марсельезы». Не знаю, как бы мы вышли из положения, если бы в музвзвод не зашел рядовой Шварцман, ветеран трофейной команды, в прошлом, как он себя называл, «лодзин-ский лев». Шварцман знал мотив «Марсельезы», но потребовал в качестве гонорара «боевые сто грамм». Хватив стопку, трофейщик запел надтреснутым голосом «Алон, энфант де ла патри...»
    Через два часа Хаит закончил расписывать по нотам для инструментов французский гимн. В дивизионном оркестре было три трубы, две альтушки, валторна, бас, две флейты, кларнет, фагот, тарелки, латаный-перелатаный барабан и даже трензель.
    На кларнете играл Костя Капитанаки, грек из Балаклавы. Потомок древних листригонов был красивым жгучим брюнетом. Он пользовался шумным успехом у паненок. Вообще путь Кости по Польше был сплошным триумфом, особенно когда он играл на своем кларнете грустную старинную мазурку «Остатний мазур».
    Большим музыкантом был флейтист Нюма Эстрин. Еще до войны он с отличием окончил консерваторию в Ленинграде, где у него в блокаде погибли родители и сестра. После войны заслуженный артист республики Наум Борисович Эстрин играл в прославленном оркестре ленинградской филармонии.
    ...Спустя много лет я прочитал знаменитые стихи Булата Окуджавы о маленьком оркестрике и твердо решил, что поэт хорошо знал и Борю Хаита, и Костю Капитанаки, и Нюму Эстрина, и весь наш дивизионный «персимфанс».

  Кларнет пробит, труба помята,
Фагот, как старый посох, стерт,
На барабане швы разлезлись...
Но кларнетист красив, как черт!
Флейтист, как юный князь, изящен...
И вечно в сговоре с людьми
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви...

    Рано утром я пришел в музвзвод. Оркестранты, побритые и серьезные, держали в руках свои помятые, но надраеные инструменты. Ждали начподива. Полковник Жданович явился в сопровождении всех начальников, которым надлежало ехать вместе с ним в Греминштайн. Послушав «Марсельезу», полковник одобрительно хмыкнул и сказал:
    — Мне нравится. Надеюсь, что на месте вы сыграете еще лучше, с огоньком. А теперь — по машинам!
Утро было холодное, мартовское. Ветер с Балтики рвал парусиновый верх машин, и мы с майором Доценко тщетно пытались закурить на этом ветру.
    Замок Греминштайн вырос серой громадой за поворотом невысокого леса. К главным воротам вел мост, под которым в неглубоком рву струился ручей — все, что осталось от водной преграды, бывшей когда-то на этом месте.
    Около моста стояли санитарные летучки, дымились полевые кухни. Подтягивался комендантский взвод с советскими и французскими флагами. Ворота охранялись автоматчиками. Нет, не охранялись. Автоматчики стояли у ворот, как в полигонном карауле. Они знали, кто был за этими стенами.
    Хаит построил свой оркестр. Офицеры подошли к воротам.
    — Открывайте, — скомандовал Жданович.
Автоматчики распахнули массивные железные створки. За ними, вовсю ширину башенной арки, стояли французские военнопленные. Они были в рванье, в котором с трудом можно было угадать обмундирование. Лица их заросли щетиной и были землисто-бледны.
    Офицеры с надеждой и достоинством смотрели на нас. Впереди стоял генерал. Он был в поношенном пиджаке, в офицерском кепи с шитьем, в каких-то диких опорках на ногах, с длинными седыми усами на костистом лице.
    Хаит, бледный от волнения, взмахнул рукой. Звуки «Марсельезы» поплыли над замком. Командир нашей дивизии, а за ним и все офицеры кинули ладони к фуражкам. А «Марсельеза» — изумительная и зовущая — рвалась вдохновенно и призывно.
    Французы заплакали. Они рыдали, не стараясь сдержать себя. Генерал Гренье, дрожа подбородком, смотрел на развевающийся трехцветный флаг, который он мог видеть только сквозь пелену слез. Плакали медсестры, приехавшие с санитарными летучками. В строгом молчании застыли в парадном строю наши солдаты и офицеры.
    А музыканты играли так, как им, вероятно, никогда не приходилось играть. Да, «Марсельезу» нельзя было играть плохо. Плачущие от счастья французы слышали в ее мелодии величие своей родины, шелест тяжелых знамен с вышитыми на них золотыми императорскими пчелами, видели вспышки огня у Вердена и туманы над Марной. И наконец, эта мелодия была первой, которую они услышали, выходя на свободу.
    Когда мы возвращались обратно, Боря Хаит задумчиво сказал:
    — Ты знаешь, я себя сегодня почувствовал не меньше чем Тосканини. Нет, стоит быть даже простым капельдудкиным, чтобы увидеть, что делает твоя музыка. Витя, — крикнул Хаит трубачу. — Давай вступление...
    Над низким прусским небом понесся ликующий мотив «Марсельезы».