ПАМЯТЬ
Ицхак Мошкович
ФОТОГРАФИЯ ВРАГА НАРОДА
Старик положил передо мной эти две фотографии.
«Возьмите».
Я объяснил, что здесь Зал имен, а не зал фотографий.
Нужно заполнить лист и подписать, а к листу можно приложить фотографию. Кроме
того, мы здесь собираем свидетельства о погибших от рук нацистов.
«Я помню только их фамилию, а имен я не знаю. Фамилия
Гейзлер. Она погибла в Бабьем яру. Он мне сказал. Или в Кременчуге. Точно не помню».
«А он»?
«А его забрали. Мы были соседями. По нарам».
* * *
Они тогда понапридумывали много странных, с трудом
произносимых слов, вроде «райкома», «зампомкомбрига», «облкоммунхозжилстройремонта»
и т. п., и с такой легкостью бросали: «поставить к стенке», «отправить в Соловки»
или «его вчера ночью забрали», как будто сами не понимали, что это не то же самое,
что «поставить чайник на примус» или «отправить письмо любимой».
Рядовой Гейзлер был худеньким и провинциально застенчивым,
а его наивно растопыренные уши слушали всю эту трескотню, между тем как в голове
был винегрет из технических терминов на идыш, вынесенных из Кременчугского еврейского
политехникума, марксистско-ленинских приправ малограмотного секретаря парткома
и дедушкиной невнятной молитвы за занавеской в синий горошек на мотив маминой
песенки про «махатынесте майне». Вообще не мешает знать, что, когда у человека
по обе стороны продолговатого — редька хвостиком вниз — лица такие вот звукоулавливатели,
то окружающим людям он своей недотепностью способен причинить массу неудобств:
то ли задаст бестактный вопрос типа «а почему мы не наступаем, хотя товарищ Ворошилов
сказал, что...», то ли такое ляпнет, что остается только удивляться тому, в каких
дебрях растут такие дремучие остолопы. Не говоря уже о штетловском акценте и неспособности
в строю попадать в ногу.
Их полк был на переформировании в городе Молотове, и
взвод под крикливым руководством белобрысого сержанта целыми днями с увлечением
занимался сметанием опавших листьев с территории военгородка, строевыми левой-правой-запевай
и «имитационной стрельбой» по имитационным же целям, посредством которых якобы
можно было научить попадать в коварного врага. Свободное от этих полезных занятий
время было занято надраиванием сапог и пуговиц и пришиванием подворотничков —
полосок сероватой ткани, которые выкраивали из бывших в употреблении кальсон.
Пуговицы Гейзлер начищал до солнечного сияния, но вплоть
до самой своей преждевременной гибели пришивать подворотничок так и не научился.
Буквально на каждой вечерней поверке повторялась одна и та же сцена: белобрысый
подходил к нему, брезгливо морщился, лопатообразным ногтем отковыривал подворотничок
от гимнастерки и с натугой выдавливал: «Та хиба ж так прышывають?» и поднимал
подворотничок над взводом, чтобы все воочию убедились в том, как не следует оного
пришивать. Глубокий воспитательный смысл такого маневра понятен каждому здравомыслящему
человеку .., если он не Гейзлер.
Гейзлер же смотрел в упор на сержанта, и в его штетловских
глазах трепетал боязливый укор, а по щеке, повременив на реснице, катилась прозрачная
слеза, и помкомвзвода, отрыгнув вечерней затерухой, командовал: «Рядовой Гейзлер,
два шага вперед — марш — кругом — посмотрить на этого воина, якый нэ навчывсь
прышываты подворотнычок, та щэ й сопли розпуска — а як жэ вин будэ з трэклятым
ворогом воюваты»?
Белобрысый был стопроцентно прав, и после тяжелого солдатского
дня взвод имел полное право посмеяться, и чего тут было из-за пустяков обижаться
или, как говаривала моя покойная бабушка, чтоб это было твоим самым большим несчастьем,
пришей эту чортову кальсонину на место и — в койку.
Он так и делал, но утром, во время утреннего осмотра
или досмотра, или как это у них называется, сержант без нюансов повторял тот же
маленький спектаклик с подворотничком, причем, великий Станиславский на его месте
сделал бы то же самое. Да и какие нюансы могут быть перед взводом необученных
солдат, которых через неделю отвезут на Второй Белорусский, и дай-то Бог, чтобы
двое из тридцати остались калеками, но живыми.
Но однажды Гейзлер не выдержал. Его глаза были сухими,
а уши вызывающе покраснели. Он так отчаянно сплюнул, как будто у него во рту была
эта сучка, персидская царевна, а строевой плац — набежавшей на нее волной.
— А мне на тебя наc-ть! — сказал он и удивился,что вообще
знает это слово.
Белобрысый от неожиданности слегка струхнул.
— На мэнэ? — уточнил он.
— На тебя.
— И на взвид?
— И на взвод.
— И на увэсь полк? — спросил сержант и провел пальцем
вдоль забора, заменявшего для них горизонт и бескрайние дали.
— Да! — крикнул Гейзлер, любуясь собой.
— И на всю совэтську армию?
— На всех! — согласился Гейзлер.
— И на верховного... — не унимался сержант, и у него
был вид гeроя Матросова, поправляющего гимнастерку перед историческим броском.
— Мне на ВСЕХ наc-ть, — резюмировал Гейзлер, и стало
так тихо, как после расстрела врага народа.
* * *
Когда ему сказали, что его вызывают, он все понял,
порылся в вещмешке, ничего из него не вынул и отдал мешок соседу по нарам.
— Ты совсем чокнулся? — спросил тот.
— Я не вернусь. Меня заберут.
— Заберут и отдадут обратно. ИМ и так солдат не хватает.
Сосед был польским евреем из Белостока и считался советским,
но имел опасную привычку вместо НАМ говорить ИМ, хотя, судя по тому, что он принес
мне гейзлерову фотографию, ему это сходило с рук.
— Я, конечно, не прав, но все равно. Они плохие люди.
— Ты им этого больше не говори.
— Не скажу, но все равно они меня убьют.
— На фронте некоторые выживают, — сказал поляк, понимая,
что да, конечно, выживают, но не такие, как этот.
— Ну, вот ты и выживешь. А моих всех уже убили. Я пока
один остался. Какая разница, кто кого и когда убьет, если жизнь ни гроша не стоит.
Возьми вот мамину фотографию. Это моя мама. Ее уже убили. Не хочу, чтобы они бросили
маму в мусор.
— Кому-нибудь передать?
— Некому. Я последний. Возьми заодно и мою фотографию.
На пороге он обернулся и кивнул. У окна белобрысый терпеливо
объяснял новобранцам воинский прием пришивания подворотничка.
* * *
— Пятьдесят лет я храню эти фотографии. Я уже стар.
Возьмите, пожалуйста.
|