14 АДАРА - 21 МАРТА ПОЗДРАВЛЯЕМ С ВЕСЕЛЫМ ПРАЗДНИКОМ ПУРИМ!

УКРАИНСКИЙ ЕВРЕЙСКИЙ КОМИТЕТ

Infocenter

КУЛЬТУРА

«ПОСЛЕДНИЙ  ЕВРЕЙ  В  ЕВРОПЕ»

    Социальная комедия «Последний еврей в Европе», вызвавшая овации публики и неодобрение дипломатов, второй сезон с успехом идет в Нью-Йорке, а весной будет представлена в Варшаве, хотя и получила ярлык «антипольской».
    «Я ничего не придумал в этой пьесе, все произошло лично со мной, было увидено или услышано на улицах Лодзи. Мы живем в век космоса и компьютерных технологий, признания однополых браков и права женщины быть священником. Но что касается расизма и антисемитизма — это все то же средневековье», — сказал в интервью автор пьесы, идущей в театре «Триад» Тувия Тененбом.
    Писатель с российскими корнями, никогда не бывавший ни в России, ни в Восточной Европе, несколько лет назад решил разыскать могилы своих предков в Польше. В Лодзи он был поражен изобилием антисемитских граффити на улицах города, где, как выяснил, среди пяти миллионов населения проживает всего около 200 еврейских семей.
    «Такое невозможно было бы представить в Нью-Йорке. Я взял диктофон и фотоаппарат и пошел по городу, расспрашивая простых людей на улицах, как я обычно делаю, работая над своими пьесами. От них я узнал, что «евреи владеют всеми богатствами мира», что они «убивают христианских младенцев» и от них непременно исходит запах чеснока», — пожимает плечами Тененбом.
    Уличные фотографии стали декорация­ми к спектаклю, а само действо вызвало протесты диппредставительств сразу двух европейских стран — Польши и Германии, назвавших пьесу антипольской и антигерманской.
    Он не придумал ни одного из главных героев пьесы — ни американского мормона, который «спасает души» умерших евреев, посмертно причисляя к своей вере (таких он знавал в штате Юта), ни еврейского юношу, который скрывает от невесты свою национальность.
Даже эпизод с яблоком, вызывающий в зале смех публики, взят из трагической семейной истории Тененбома.
    Когда он пытался разыскать могилу своего прадеда под Люблином, выяснилось, что древнее еврейское кладбище было разрушено еще фашистами, а коммунистические власти отдали землю под застройку жилого комплекса.
    «Приветливая хозяйка Бася, чей дом стоит на могиле моих предков, протянула мне яблоко, уверяя, что такого вкуса не найдешь нигде в мире. Когда я поинтересовался технологией производства, женщина улыбнулась — «надо просто закопать в корни мертвого еврея», — рассказывает Тененбом.
    Его пьесы построены на реальных сюжетах, которые он «подсматривает» в жизни, на улицах Нью-Йорка, в путешествиях и поездках. Недавно автор стал «единственным евреем» в Саудовской Аравии, куда въезд евреям официально запрещен. Тененбом прибыл в свите президента США Джорджа Буша, совершавшего ближневосточное турне.
    Традиционные уличные беседы с диктофоном и камерой был пресечены сразу — писателя вызвали к начальнику отдела кад­ров отеля, на столе которого стояло шесть стационарных телефонов и который объяснил, что расспрашивать на улицах о политике нельзя, ибо все ответы можно найти в Коране.
    Когда писатель вознамерился обратиться в МИД, а не в «отдел кадров» местного интуриста, официальная страница ведомства на его лэптопе была блокирована с официальным уведомлением.
«Я очень неуютно чувствовал себя в стране, с которой мой президент заключил миллиардные контракты на поставку оружия», — признается писатель.
    Пьеса «Последний еврей в Европе» шла в Нью-Йорке одновременно с множеством официальных траурных мероприятий, которые проходят в январе по случаю объявленного ООН дня памяти жертв Холокоста — 27 января 1945 года советские войска освободили нацистский концентрационный лагерь Освенцим.
    Ушедшие из жизни родители Тувии были живыми свидетелями Холокоста, у матери на руке был выжжен номер в лагере смерти, но тема страшных воспоминаний была под запретом в семье.
    «Мне кажется, мир сегодня переживает новый всплеск расизма и антисемитизма. После пятой кружки пива даже обученный толерантности немец скажет тебе про евреев то же самое, что поляк после первой чашки кофе», — говорит Тененбом.

MIGnews.com

ХУДОЖНИК  ХОЛОКОСТА

Зиновий Сагалов, Аугсбург

ОН  ЖИЛ  С  ОСКОЛКАМИ «ХРУСТАЛЬНОЙ  НОЧИ»

    Покидая мемориал «Дахау», когда глаз уже отказывался воспринимать все новые и новые свидетельства творившихся здесь чудовищных преступлений, увидел я на выбеленной стене бывшего лагерного барака нечто похожее и вместе с тем не похожее на крюкообразную эмблему фашизма — свастику.

    Сколько их мелькало здесь, на территории бывшего концлагеря — на эсэсовских знаменах, на руках гестаповцев, навеки запечатленных на стендах музея (словечко-то какое — «музей»!). Но эта зловещая крестовина была иной. Она была составлена из двух узников, двух безжизненных тел, двух трупов. Их пересечение и было этим чудовищным знаком фашизма.
    Автор этой отлитой из бронзы свастики — один из бесчисленных заключенных концлагеря Дахау, которому посчастливилось выжить, не стать горсткой пепла в общей погребальной яме для 45 тысяч погибших здесь узников. «Одиссея» этого художника стоит того, чтобы о ней рассказать подробнее.
    Давид Людвиг Блох родился 25 марта 1910 года в баварской деревушке Флосс, что в Оберпфальце. Родители его, небогатые евреи, рано ушли из жизни, и он, круглый сирота, лишенный к тому же и слуха, остался на попечении бабушки. Сверстники неохотно принимали глухого мальчишку в свои игры, большую часть времени ему доводилось проводить в одиночестве. Пристрастился к рисованию. Часами что-то малевал, раскрашивал, лепил. Переносил на бумагу все, что видел перед собой — озеро с белыми лебедями, соседскую собачку, живописную полянку в лесу. Набор акварельных красок и коробка с карандашами сделались его спутниками на всю жизнь. «Мои картины — это мой язык», — скажет он впоследствии, став известным всему миру мастером.
    В школе для глухонемых детей, куда отвела его бабушка, Давида обучили расписывать фарфор. Это занятие было ему по душе. Затейливыми баварскими орнаментами он украшал столовые и чайные сервизы на фарфоровом заводе братьев Баушер. Но разразившийся в Германии экономический кризис начала тридцатых годов коснулся и его — Давид потерял свое место и стал одним из миллионов безработных.
    Он перебрался в Мюнхен, сразу же окунувшись в многообразную художественную жизнь баварской столицы. Юноша бедствовал, но старался не пропустить ни одной художественной выставки. Тогда правили бал экспрессионисты, он подолгу разглядывал картины Э. Мунка, Ф. Ходлера, Э. Нольде. Обостренное выражение эмоций, неожиданность и гротескная изломанность образов восхищали Давида. Чувствовал, что надо учиться дальше. Ведь в школе глухонемых его обучили только ремеслу. А он уже мечтал о высотах подлинного искусства.
    В 1934 году один из еврейских благотворительных фондов выделил для молодого и одаренного художника стипендию для учебы в Мюнхенской академии прикладного искусства. Это был, конечно, подарок судьбы. Давид Блох сразу же увлекся резьбой по дереву, его первые гравюры были исполнены легкости и изящества. Несколько работ было отобрано для показа на выставках.
    Но в один прекрасный день все рухнуло. Вернее, это был не день, а ночь, и совсем не прекрасная. Та, которую впоследствии назовут «хрустальной».
    Он возвращался домой поздним вечером — задержался у друга. На одной из полутемных улиц, возле булочной, его окружила орава молодчиков. Витрина булочной была разбита, мостовая усыпана осколками. Громилы что-то кричали, разинув оскаленные рты. Но Давид не слышал ни единого слова, ведь он был лишен слуха. Его молчание еще больше разъярило их. Его сбили с ног, топтали и пинали тяжелыми башмаками.
    11 ноября 1938 года Давид Людвиг Блох уже стоял на аппельплац концлагеря Дахау. Моросил холодный осенний дождь с ветром и снегом. Шла перекличка заключенных того барака, куда его определили вчерашней ночью.Штурмбанфюрер в черном плаще с капюшоном несколько раз гаркнул его фамилию, но никто не откликнулся. Стоявший рядом с Давидом заключенный, догадавшись, что сосед глухой, легонько подтолкнул его и тот выкрикнул свою фамилию. Трое суток — таково было наказание за нарушение «орднунга» на перекличке — заключенный Блох вычищал нужники вместе с командой штрафников.
    Каждый день был длиною в век. Узники жили на грани выживания, но ему, глухому, пожалуй, было еще тяжелее. Не слыша слов, обращенных к нему, Давид не понимал команд. Товарищи по бараку как могли выручали его, подсказывая жестами и мимикой, что от него хотят. Сколько зуботычин и побоев пришлось вынести несчастному за этот самый страшный месяц в его жизни!
    Месяц? Да, ровно четыре недели пробыл Давид Людвиг Блох на фабрике смерти. Возможно, этот глухой долговязый еврей попросту надоел лагерному начальству и от него решили избавиться. Ведь каждый день в концлагерь прибывали новые заключенные. После погромной «хрустальной ночи» около 10 000 евреев со всей Германии и даже Австрии были брошены в Дахау. В спешном порядке строились бараки. От умирающих и больных избавлялись с помощью газовой бани и крематория. Давид едва верил собственным глазам, когда лагерные ворота раскрылись и выпустили его на свободу.
    Правда, свобода эта была тусклая и голодная, с желтой звездой на лацкане пальто, с ежедневной явкой в отделение гестапо.
    Знакомые, встречаясь с ним, отворачивались, он перебивался случайными заработками: таскал корзины с овощами, подметал тротуары. Ни красок, ни бумаги, конец всему…
    Прошел почти год, и вот однажды он вынул из почтового ящика письмо из Соединенных Штатов Америки от двоюродного брата, которого он никогда в жизни не видел. Тот писал, что безуспешно старался оформить визу для Давида, но ничего – увы ! — не получилось. Многие евреи едут в Шанхай, советовал брат, там принимают эмигрантов без всяких виз. Американский кузен готов был перевести Давиду небольшую сумму для поездки в Китай.
Давид расхохотался –впервые, пожалуй, после выхода из лагеря. Ну и загнул братец — ближний свет этот Шанхай! Но уже к вечеру он размышлял иначе — а что ждет его здесь? Голодная смерть, новый концлагерь? И назавтра, собрав всю наличность, отправил срочную телеграмму в Штаты: «Спасибо. Жду».
    Через полгода скитаний ему удалось, наконец, добраться до Шанхая. Здесь уже нашли приют более двадцати тысяч евреев почти из всех стран порабощенной Гитлером Европы. Не сразу привык он к новой жизни. Жалкая лачуга из бамбука и фанеры, постоянное недоедание, изнуряющий субтропический климат… Но ведь ни одного нациста со свастикой на рукаве! Ни гестапо, где надо отмечаться, ни желтых звезд — свобода! Он бродил по причудливым улочкам этого огромного мегаполиса, любовался нефритовой статуей Будды, пагодами, живописной набережной Янцзы.
    Захватив блокнот и набор карандашей, художник часами наблюдал чужую жизнь — докеров в порту, продавцов газет, чистильщиков обуви, рикш. С поразительной восприимчивостью впитывал особенности китайского быта, а вернувшись домой, переносил сделанные эскизы на дерево. (Весь набор инструментов — стамески, лобзики, резцы — были предусмотрительно вывезены из Германии)! Циклы гравюр «Рикши» и «Дети», которые он показал на выставке в 1942 году, сделали его имя известным.
    Несколькими годами позже Давид Блох познакомился с китаянкой Ченг Дисиа, тоже глухой от рождения. Супруги страстно хотели детей, но опасались: вдруг и потомство окажется лишенным слуха. К счастью и великой радости родителей, у обоих сыновей с ушами все было в полном порядке. Родились они уже в Соединенных Штатах Америки, куда, с помощью все того же американского кузена, перебрались супруги Блох.
    Они обосновались в Монт Верноне, близ Нью-Йорка. Скитальческая жизнь осталась позади. Впервые художник обрел просторную, оборудованную всем необходимым мастерскую. Занимался литографией, резьбой по дереву, делал росписи по фарфору. Работы Давида Блоха выставлялись на престижных вернисажах, искусствоведы писали о нем хвалебные статьи. В 1969 году по просьбе президента Линдона Джонсона он изготовил великолепный чайный сервиз для Белого Дома.
    И все же прошлое не уходило из его памяти. Осколки «хрустальной» ночи навсегда засели в сердце. После долгих колебаний Давид решил все же поехать в страну, где родился и едва не погиб с миллионами таких же, как он.
    Нетрудно представить себе, что испытал бывший узник Дахау, оказавшись почти четыре десятилетия спустя среди немногих оставшихся бараков и сторожевых вышек. Он нашел ту площадку в десятом ряду, теперь аккуратно засыпанную гравием, где размещался его барак. Стоял, не скрывая слез, вспоминая тех, кто лежал рядом с ним на нарах, кто дважды в день, под снегом и дождем, стоял на аппельплац, кто так и остался здесь навечно…
    Возвратившись домой, в уютный тихий Монт Вернон, он душой продолжал жить там, в аду Холокоста. Одна за другой рождались его картины, посвященные погибшим: «Тысячелетний рейх», «Стук в ночи», знаменитый цикл «От А (Адольф Гитлер) до Z (циклон В)», «Кричащие руки», «Помоги мне, мама».
    В каждом рисунке — неостывающая боль сердца, немой крик проклятия фашизму. Лаконичными средствами художник достигает потрясающей образности и выразительности. Вот заключенный со скрипкой. Вместо лица голый с провалами глаз череп — это музыка смерти, скорбящая над тысячами жертв, аккуратно выстроенных в виде фашистских свастик.
    По общему признанию его коллег-художников, Давид Людвиг Блох был наиболее ярким и талантливым выразителем темы Катастрофы европейского еврейства.

    Умер художник в возрасте 92 лет мирным солнечным утром 16 сентября 2002 года в праздник Йом-Кипур. Выставка его произведений, как и мечтал он, была показана в Дахау в 2004. Несколько своих работ Давид Людвиг Блох завещал мемориалу бывшего концлагеря. Среди них и знаменитая «Свастика», которая потрясла меня и с которой началось мое знакомство с этим замечательным «художником Холокоста».

Статья передана в редакцию автором

ИСТОРИЯ  ОДНОЙ  СЕМЬИ

Владимир Коган, Харьков

МОИ  РОДИТЕЛИ

    Из генеалогического дерева рода моего отца, Когана Соломона Владимировича, мне лично знакома только одна его веточка — та, на которой завязался побег моей собственной жизни. Ни одного родственника со стороны отца я в глаза не видел. Если не считать краткой встречи с его племянницей — дочерью сестры, приезжавшей в Советский Союз из США, куда семья сестры эмигрировала более 100 лет тому назад в 1902 году после кровавого еврейского погрома в Кишиневе, откуда родом был отец, и где жили его родные. Приезжала она в начале лета 1937 года. Я в это время, после окончания занятий на 3-м курсе физмата ХГУ, проводил каникулы дома, в заводском поселке Мариупольского металлургического завода им. Ильича, в главной конторе которого отец работал. В программе туристического вояжа племянницы был и Харьков. Мы с отцом выехали туда и встретились со своей заокеанской родственницей в ее номере гостиницы «Красная», находившейся в самом начале улицы Сумской — на том месте, где сейчас жилой дом, в котором аптека № 2. Несмотря на зловещий год нашей встречи, она для нас прошла без репрессивных последствий, хотя я немедленно, по обычаю тех времен, побежал в университет в партком и рассказал секретарю — Федору Партолину подробно, во всех деталях о ней и даже показал подаренный мне заграничный галстук.
    Для отца эта встреча тоже прошла без последствий. Думаю, что они просто не успели его настигнуть. Он умер в то же лето скоропостижно от кровоизлияния в мозг на руках у меня и мамы. Мы похоронили его на заводском кладбище. Это случилось в самом конце августа, и я на две недели опоздал к началу занятий на 4-м курсе. За эти две недели мы списались с маминой сестрой, жившей в Харькове, оформили мамину иждивенческую пенсию в 21 рубль (как лишившейся кормильца), распродали наш скудный скарб и выехали на новое постоянное местожительство в Харьков. Я уверен, что смерть спасла отца от репрессий 1937 года. Мой школьный друг —Витя Кошевой, отец которого был каким-то крупным деятелем районного масштаба, под большим секретом мне рассказал, что на завод приехала бригада НКВД с плановым заданием произвести 40 арестов среди сотрудников завода. Число не очень впечатляющее — всего 0,5% от их числа. Однако, если это было «нормой» по стране, то из 200 миллионов ее жителей подлежал аресту примерно 1 миллион. Так, по порядку величины и произошло. Впрочем, точное число репрессированных по стране оказалось существенно большим. По-видимому, в этих зловещих планах для нашего пролетарского района было какое-то послабление.
    Уверен, что отец имел все данные оказаться в числе первых кандидатур из этих 40 жертв сталинского террора, если бы не успел умереть. За ним на заводе установилась репутация человека, имеющего по всем вопросам свое мнение (часто не совпадающее с официальными установками) и умеющего его убедительно и эмоционально отстаивать. В 20-е годы на заводе и в заводском поселке кипела общественная жизнь. В рабочем клубе систематически читались лекции на политические, исторические, научные, литературные и другие темы, проводились диспуты по философским и религиозным вопросам, организовывались встречи с партийными и государственными деятелями республиканского и союзного масштаба. Заезжали к нам и выступали в клубе просто интересные люди — ученые, писатели, возвращавшиеся в страну эмигранты (сменовеховцы) и т.п. Отец был непременным и активным участником этих мероприятий. Жители поселка их охотно посещали, и одним из стимулов для этого были острые вопросы отца, его меткие реплики, хорошо аргументированные выступления в дискуссиях. Часто интересного гостя нашего заводского клуба отец после окончания встречи затаскивал к нам домой, где поил чаем, и до глубокой ночи продолжал начатую в клубе дискуссию. Заведующая клубной библиотекой — постоянный лектор на литературные темы, панически боялась присутствия отца на своих лекциях. Он обычно камня на камне не оставлял от ее заимствованных у тогдашних литературоведческих авторитетов характеристик писателей и героев их произведений. Особенно ей доставалось за эпитеты «помещичья», «буржуазная», «мелкобуржуазная» и т.п. литература по отношению к классикам — Пушкину, Толстому, Тургеневу, Достоевскому, Чехову. Он яростно доказывал общечеловеческое, духовное значение их творчества, его гуманистическую суть, его демократическую направленность.

Соломон Коган. Начало ХХ в.

    Отец был маленьким конторским служащим. Он не кончал никакого учебного заведения, не имел никаких дипломов. Поэтому не мог претендовать на более престижную и высокооплачиваемую должность. Да и не стремился к этому. Все его образование — это пара лет в своем родном Кишиневе, еще ребенком в самом начальном еврейском учебном заведении — хедере, где изучалась основная книга иудейского вероисповедования Талмуд. Но он всю свою жизнь интенсивно занимался самообразованием. Прекрасно знал русскую и западную литературу, интересовался историей и философией, изучал иностранные языки. Его жизненные университеты начались с работы учеником столяра в мебельной мастерской, на базе которой усилиями студентов-народников (это были 80-е годы позапрошлого ХІХ-го столетия) была создана коммуна. Ее члены вместе работали, жили и учились. В ней отец впервые заговорил по-русски, там были заложены основы его образования и воспитана тяга к совершенствованию и углублению своих знаний. Коммунары не были чужды и политики, и, в конце концов, вместе со своими учителями они оказались в Кишиневской тюрьме, в которой отец по малолетству (ему еще не было 16 лет) провел всего около года. Затем была работа на судах Азовско-Черноморского пароходства, на строительстве южной железной дороги, служба в армии. И все время усиленное самообразование, напряженная работа с книгой. В начале ХХ-го века он уже зарабатывал на жизнь переводами с французского и немецкого языков. Затем он овладел счетоводством и поступил на работу в Азовский банк, в котором проработал до революции, когда банк прекратил свое существование. Последние 20 лет своей жизни он работал в главной конторе завода им. Ильича.
    Мне жизнь предоставила возможность близкого знакомства с цветом советской научной интеллигенции, увенчанной высокими научными степенями и званиями, но когда я оценивал их культуру, интеллигентность, эрудицию (конечно, за пределами их родной науки) по отцовскому эталону, то сравнение было, обычно, не в их пользу. Я уже упоминал об эрудиции отца в области литературы. Помню, что у него всегда на столе лежали книги французских и немецких писателей, которые он читал на их родных языках. Когда на завод приезжали делегации рабочих из Западной Европы, а в 20-х годах это было довольно часто, он всегда ввязывался в разговор с ними и служил переводчиком и гидом. Уже в преклонном возрасте он принялся за изучение, и опять-таки самостоятельно, английского языка. Он вообще не признавал учителей, репетиторов и других посредников между знаниями и теми, кто хочет ими овладеть. Только систематическая, напряженная, творческая, самостоятельная работа. Этого он пытался добиться и от меня, но довольно безуспешно. Ох, как далеко мне было до него.
    О деде — отце моего отца — я знаю очень немного, и никогда его не видел. Он, наверное, умер задолго до моего рождения. Ведь я родился, когда отцу было под 50, а отец родился, когда деду было за 40. Даже страшно подумать: при жизни трех поколений мужчин нашего рода — деда, отца и меня, на их глазах, а иногда и с их участием прошли события почти двухвековой (ХІХ и ХХ век) истории нашего государства. Дед родился в 20-х годах ХІХ века. Бегая мальчишкой по улицам Кишинева, он мог повстречать там Пушкина. При его жизни произошло восстание декабристов, и на престол вступил Николай I. Он был Николаевским солдатом и прослужил в армии 20 лет (начинал при Николае I, заканчивал при Александре II). На его срочную службу пришлось 3 года (1853-1856) Крымской войны. Не знаю, было ли это в результате участия в этой войне или по другой причине, но по рассказам отца, дед ходил на костылях. Одна нога у него была ампутирована.
    Отец прослужил в армии 4 года, но тоже при двух императорах — Александре III и Николае II. Именно на время его службы пришлось торжественное построение его полка по случаю восшествия на престол последнего Российского императора Николая ІІ. По своим политическим убеждениям отец решил под каким-либо благовидным предлогом уклониться от участия в этом построении, но предлог не был сочтен основательным, и он попал на гауптвахту. Ему грозил военный суд, и только заступничество батальонного командира, симпатизирующего грамотному солдату и к тому же отличному стрелку, выручило его.
    В тот же день 1894 года за 1000 километров от польского города Томашева, где проходил военную службу и попал на гаупт­вахту отец, моя мать, Ева Львовна Шкловская, тогдашняя ученица Мариупольской женской гимназии, была из нее исключена за запись в дневнике в день смерти Александра III: «Хотя бы почаще».
    Эта запись молоденькой гимназистки, конечно, не имела политического характера, а просто относилась к тому, что в этот день были отменены занятия, и их отпустили домой. Тем не менее ее восстановили с трудом. Она окончила гимназию, и пару лет проучилась на историко-филологическом факультете Одесского университета (вернее, на Высших женских курсах в Одессе, которые организовал профессор Н. Д. Пильчиков как раз в те годы (1894-1902), когда он работал профессором Новороссийского университета в Одессе после окончания Харьковского университета в 1880 и 14 лет работы в нем). Не знаю, по какой причине она оставила университет и вернулась в Мариуполь. В течение 15 предреволюционных лет мама была одной из наиболее популярных в Мариуполе домашних учительниц, и вся городская элита стремилась именно ей поручить обучение своих детей.
    Среди моих воспоминаний самого раннего детства были и связанные с маминой педагогической деятельностью. Так, я вижу себя на открытой веранде большого одно­этажного ослепительно белого дома. Рядом с верандой большая клумба с алыми розами, за ней фонтан и беседка, где мама занимается с мальчиком лет 12-ти. Меня угощают чем-то очень вкусным. Может быть, мороженым. Через несколько лет мне мама показывала этот дом недалеко от городского парка, раскинувшегося на горе над морем. Это был дом английского консула и судовладельца Вальтона, с сыном которого мама много лет занималась. Подозреваю, что этот сын — тот самый Уолтон (по-английски Walton), который в 1932 году с Кокрофтом в Кембриджской лаборатории Резерфорда на полгода раньше К. Д. Синельникова расщепили коренными протонами ядра лития. Сходятся не только фамилия, но и возраст. Уолтон родился в 1903 году и в 1916-1917 гг., когда я мог в Мариуполе его видеть, ему было 13-14 лет.

Ева Шкловская (справа). 1910 г.

    Еще в моей памяти фаэтон, запряженный парой гнедых. Мы с мамой куда-то едем степной дорогой мимо полей колосящейся спелой пшеницы. Это родители кого-то из аристократических маминых учеников пригласили нас погостить в своем поместье и прислали за нами свой помещичий выезд. Впрочем, мама не любила вспоминать об аристократических семьях, в которых она занималась с детьми, а у отца слово «аристократ» было самым ругательным.
    В нашей семье были сильны демократические традиции, по-видимому, еще с тех времен, когда отец, мелкий банковский служащий, и мать, учительница, в годы, предшествовавшие революции 1905 года, принимали участие в рабочих сходках, маевках, кружках, где они и познакомились.
    А потом на протяжении 10 лет встречались, дружили, пока аж в 1912 году сочетались браком, когда отцу уже было 45, а матери — 32 года.
    Они не состояли ни в каких партиях, но предоставляли свои квартиры для партийных функционеров в качестве явочных, распространяли партийную литературу, в том числе ленинскую «Искру».
    Отец в 1905 году был одним из активных организаторов первого в России профес­сио­нального союза — профсоюза банковских служащих. В числе друзей отца был социал-демократ Кипен, которому были поручены занятия с депутатом 1-й Госдумы большевиком Г. И. Петровским — будущим председателем ВУЦИК — для его общеобразовательной подготовки к парламентской деятельности. Дружил отец и с Ароном Коцом — автором перевода на русский язык рабочего гимна — Интернационал. Во время нашего краткого приезда в Харьков в 1937 году мы посетили его вдову. Она жила в доме напротив обкома партии. Дом этот был разрушен во время войны. Сейчас на его месте Институт общей и неорганической химии.
    Свою приверженность революционному движению успел еще в дореволюционное время проявить и я. Среди туманных детских воспоминаний, подсвеченных последующими родительскими рассказами, было и такое: я с отцовской палкой на плече марширую вокруг обеденного стола (мог бы и под столом пройти, но мешала палка) и кричу: «Алой ойну», что означало «долой войну» — лозунг явно большевистский, времени, предшествующего октяб­рю 1917 года.

Волик (Владимир) Коган (справа)
с братом Юликом. 1922 г.

    В отличие от семьи отца большая мамина семья была мне хорошо знакома. У нее было 3 брата и 3 сестры. Все братья были медиками (2 врача и провизор), сестры были либо сами фармацевтами, либо замужем за фармацевтами. Все, кроме самой старшей сестры — тети Фани, имевшей троих детей (сына — юриста и дочерей — художницу и пианистку), имели по одному ребенку, несколько младше меня. Дети же тети Фани были лет на 10-20 старше меня и в 30-е годы уже имели свои семьи. Всего маминых родных — братьев, сестер, шуринов, золовок, племянников, племянниц насчитывалось человек 25. Это все были простые, рядовые граждане среднего достатка и достаточно благополучные.
    В сторону более благополучную выделялся, пожалуй, дядя Мара. Во время Отечественной войны он был полковником медицинской службы и заслуженным железнодорожником, так как командовал санитарным поездом. После войны был директором одного из научно-исследовательских медицинских институтов в Ленинграде. Его женой была дочь известного ленинградского хирурга, профессора Военно-медицинской академии, главы Российской школы полевой хирургии — Владимира Андреевича Оппеля. Они жили в его большой квартире по Кирочной улице. После смерти дяди и его жены квартира эта была передана Медицинской академии, и в ней открыли музей памяти В. А. Оппеля.
    А в сторону крайне неблагополучную, с трагической судьбой, среди всех членов выделялась семья тети Фани. Все трое ее детей испытали на себе сталинские репрессии. Старшая дочь (художница), еще будучи молоденькой девушкой, увлеклась во время гражданской войны красным комиссаром Василием Пучковым и убежала с ним из дому. В 1937 году Василий, уже к тому времени крупный военный деятель, был арестован и расстрелян. Арестовали и сослали на Колыму и его жену. У второй дочери был тоже арестован муж — секретарь райкома партии в одном из районов Куйбышевской области. В нашей семье он пользовался большим уважением, как человек высокоидейный, безукоризненно порядочный и кристально честный. Его реабилитировали и вернули из лагерей лишь в конце 50-х, и он вскоре умер. Вернулись из лагерей и дети тети Фани, но она их на дождалась. Не перенеся потрясения, вызванного репрессиями, обрушившимися на ее семью, она умерла почти сразу после 1937-го года и похоронена на 2-м Харьковском кладбище, как раз под теперешним Дворцом спорта ХПИ. Да и ее дети после перенесенного прожили недолго.
    Сейчас, конечно, из старшего поколения — братьев и сестер матери никого уже давно нет в живых. Да и следующее поколение — мои двоюродные братья и сестры уже давно люди пенсионного возраста. Почти все они оказались увезенными своими детьми (третьим поколением) в чужие края и живут теперь за морями и за океанами.
    На земле Украины остался у меня только один родной человек — дочь самого младшего и самого любимого маминого брата дяди Люси (в последние свои годы главного санитарного врача Крыма), моя двоюродная сестра Лена. Она тоже уже давно пенсионерка, живет с мужем Анатолием там же, в Симферополе, где похоронен ее отец.

Владимир Коган
Фото из семейного архива
переданы автором в Харьковский
музей Холокоста и истории евреев

ИМЕНА.  ДАТЫ

ПОЭТ  ТИШИНЫ